– Говорят, тут сменился владелец, и еда уже не такая, как раньше, – замечает муж.

Да неважно. Ресторанная еда всегда одинакова – много масла, красивый ландшафт на тарелке и – поскольку мы живем в одном из самых дорогих городов мира – заоблачный счет, в общем-то, неизвестно за что.

Но ужин в ресторане – это обряд. Мэтр приветствует нас и ведет к нашему излюбленному столику (хоть мы уже давно не появлялись здесь), спрашивает, будем ли мы пить, и вручает меню. Я просматриваю его с начала до конца и заказываю то же, что и всегда. Муж тоже выбирает всегдашнего жареного ягненка с чечевицей. Мэтр предлагает нам фирменные блюда, описывая особенности каждого; мы вежливо слушаем, учтиво поддакиваем и просим принести то, к чему привыкли.

Первый бокал вина, которое не надо пробовать и смаковать, потому что мы женаты уже десять лет – выпивается незаметно, под разговоры о работе и сетования на то, что мастер, вызванный наладить отопление, так и не появился.

– А как там твой материал о ближайших выборах? – спрашивает муж.

Дело в том, что мне поручили разработать тему, которая для меня имеет особое значение: «Могут ли избиратели знать о частной жизни политика?». Статья имела продолжение, вынесенное в следующем номере на первую полосу, – там рассказывалось о том, что нашего депутата пытаются шантажировать нигерийцы. Подавляющее большинство опрошенных ответило: «Нет, нам это неинтересно». Мы – не в Америке и очень этим гордимся.

Разговариваем о прочих недавних событиях: со времени последних выборов в Федеральный совет порог явки увеличился до тридцати восьми процентов. Водители Женевской транспортной компании устают на работе, но довольны ею. Женщина была сбита на пешеходном переходе. Из-за неисправности локомотива на два часа было остановлено движение поездов. И прочее, в том же духе.

Выпиваю второй бокал, не дожидаясь, пока принесут закуску, и не спрашивая мужа, как прошел у него день. Он вежливо выслушивает все, что я ему только что поведала. И, должно быть, спрашивает себя, что мы с ним здесь делаем.

– Ты сегодня вроде бы повеселее, – замечает он после того, как гарсон приносит главное блюдо. И я спохватываюсь, что уже минут двадцать говорю без умолку. – Произошло что-нибудь особенное?

Спроси он меня об этом в тот день, когда я была в парке Дез-О-Вив, я бы залилась краской и начала бы лепетать заранее заготовленные оправдания. Но ведь сегодня мой день по обыкновению скучен, как я ни пытаюсь уверить себя, что очень важна для мира.

– Так о чем ты хотела поговорить со мной?

Я мысленно готовлюсь признаться во всем, берясь за третий бокал. Но появление официанта удерживает меня на самом краю пропасти. Мы обмениваемся еще несколькими ничего не значащими фразами, и бесценные минуты моей жизни расточаются в никчемных любезностях.

Муж заказывает еще бутылку. Мэтр желает нам приятного аппетита и отправляется за ней. И тогда я наконец решаюсь начать.

Ты скажешь, что я нуждаюсь в помощи психиатра. Не нуждаюсь. Я выполняю все свои обязанности – и дома, и на работе. Но вот уже несколько месяцев мне очень грустно.

– Я бы не сказал. И только что отметил, что ты сегодня веселая.

Ну разумеется. Моя печаль стала ежедневной обыденностью. Я счастлива, что мне есть с кем поговорить. Но то, что я собираюсь сказать, не имеет никакого отношения к этой внешней жизнерадостности. Плохо сплю. Чувствую себя эгоисткой. По-прежнему пытаюсь произвести впечатление на окружающих, как будто так и не повзрослела. Плачу без причины, запершись в ванной. Лишь однажды за много месяцев занималась любовью, когда по-настоящему хотела этого – и ты наверняка знаешь, про какой день я говорю. Я решила сначала, что любовь превратилась в ритуальный акт, скользящий по поверхности, и это следствие того, что я пересекла рубеж тридцатилетия. Но этого объяснения мало. Я чувствую, что расточаю свою жизнь, трачу ее без смысла, что когда-нибудь оглянусь назад и содрогнусь от раскаяния за все, что делала. За все – кроме того, что вышла за тебя и родила тебе детей.

– Но разве это – не самое важное?

Для многих – наверно. Но для меня – недостаточно. И с каждым днем мне не хватает этого все больше и больше. Когда наконец переделаны все домашние дела, у меня в голове начинают роиться бесконечные вопросы. Я боюсь перемен и вместе с тем испытываю огромное желание жить как-то иначе. Мысли повторяются, и я теряю власть над собой. Ты и понятия об этом не имеешь, потому что спишь. Ты слышал, как вчера ночью звенели стекла в окне от порывов мистраля?

– Не слышал. Но обычно окна у нас плотно закрыты.

О том и речь. Даже порыв ветра, который я слышала тысячу раз, способен теперь меня разбудить. Я замечаю, когда ты ворочаешься с боку на бок или разговариваешь во сне. Пожалуйста, не принимай на свой счет, но мне кажется, что я окружена какой-то полнейшей бессмыслицей. Хочу, чтобы было ясно: я люблю наших детей. Люблю тебя. Обожаю свою работу. И от этого мне делается совсем худо: мне кажется, что я поступаю несправедливо по отношению к Богу, к жизни, к тебе и детям.

Он почти не притрагивается к еде. Сидит как перед незнакомой женщиной. Но уже то, что я смогла выговорить эти слова, уже вносит огромное умиротворение в мою душу. Моя тайна открыта. Вино производит нужное действие. Теперь я не одна. Спасибо, Якоб Кёниг.

– Так ты считаешь, что тебе не надо показаться врачу?

Не знаю. Даже если нужно, я ни за что на свете не пойду на это. Я должна сама разобраться в своих проблемах и решать их – мне одной.

– Я думаю, очень трудно таить в себе эти чувства так долго. Спасибо, что поверила их мне. Почему раньше не рассказала?

Потому что только сейчас стало невыносимо. Сегодня я вспоминала свое детство и раннюю юность. Неужели зерно было брошено в почву уже тогда? Сомневаюсь. Разве что разум изменял мне все эти годы – а это невозможно. Я выросла в нормальной семье, получила нормальное образование, веду нормальную жизнь. Что же не так со мной?

Ничего не рассказывала раньше, отвечаю ему сквозь слезы, потому что думала – пройдет, и не хотела тревожить тебя.

– Нет у тебя душевной болезни. Это бы проявилось так или иначе. Ты не теряешь в весе, у тебя нет вспышек неконтролируемой ярости. А если есть самообладание, то есть и выход.

Почему он упомянул потерю веса?

– Могу попросить нашего доктора выписать тебе какое-нибудь легкое снотворное. Скажу, что это для меня. Уверен, что если будешь высыпаться, сумеешь постепенно обрести власть над своими мыслями. Может быть, нам обоим стоит делать кое-какие упражнения. Дети будут в восторге. Мы оба с тобой слишком поглощены работой, а это – нехорошо.

Да нет, я не очень поглощена работой. Вопреки тому, что он думает, эти идиотские репортажи занимают голову, отвлекают, позволяют избежать дикой мысли, которая неизменно мучает меня, когда мне нечего делать.

– Так или иначе, нам с тобой нужно больше двигаться, бывать на воздухе. Бегать до полного изнеможения, пока не упадешь от усталости. Может быть, чаще звать к нам гостей…

Ох, вот этого кошмара наяву мне не надо! Вести разговоры, занимать гостей, растягивать губы в вымученной улыбке, выслушивать тонкие суждения про оперу и пробки на дорогах, а потом в довершение ко всему – еще мыть всю посуду.

– Давай на уик-энд пойдем в парк Юра2. Мы сто лет не были там.

На воскресенье назначены выборы. Я дежурю в редакции.

Мы едим в молчании. Гарсон уже дважды подходил посмотреть, не завершилась ли наша трапеза, а она еще даже и не начиналась. Вторая бутылка быстро пустеет. Представляю, какие мысли сейчас в голове у мужа: «Как мне помочь ей? Что сделать, чтобы она была счастлива?» Ничего. Ты уже сделал все, что мог. Теперь, если преподнесешь мне коробку конфет или букет цветов, я сочту это передозом внимания и помру от омерзения.

Придя к умозаключению, что за руль ему садиться не стоит, решаем оставить машину и забрать ее завтра. Звоню свекрови, прошу ее посидеть с детьми. Завтра рано утром я буду дома и отведу их в школу.